Настоящая статья является фрагментом нашей монографии «О системном подходе в лингвистике». В рамках этого фрагмента обосновывается тезис о том, что ассоциативная доминанта оказывается не столько формальной, сколько содержательной единицей текста.

Не имея возможности представить весь имеющийся материал, укажем здесь всего лишь на одну ассоциативную доминанту, присутствующую в романе Льва Толстого «Анна Каренина». У имени главной героини, вообще-то, могут быть обозначены как ассоциативные доминанты 3 ассоциата – особенно (-ый, -ость), совершенно и странно (-ый,-ая), но если учитывать степень звукового сходства, то наибольшего внимания заслуживает ассоциативная доминанта «странно (-ый, -ость), иллюстрирующая совпадение 4-х звуков и – среди них – ударного гласного: Анна – странно. Напомним, что выделение ассоциативной доминанты производится на сугубо формальных основаниях (количество употреблений + степень звукового сходства).

Если все контексты, содержащие – в пределах 40 слогов – собственное имя главной героини и его ассоциативную доминанту «странно», расположить по порядку их расположения в романе, то нетрудно будет восстановить чуть ли не всю главную сюжетную линию. Не делая этого в силу ограниченности рамок изложения, обратим внимание на то, что, найденная на сугубо формальных основаниях, ассоциативная доминанта «странно» оказывается содержательной единицей текста.

Только в двух из 17 контекстов ассоциативная доминанта «странно (-ый)» не вступает с опорным словом в смысловые отношения. Так, например, в разговоре Анны с молоденькой Кити встретим:

«– А есть такие, где всегда весело? – с нежною насмешкой сказала Анна.

– Странно, но есть. У Бобрищевых всегда весело, у Никитиных тоже, а у Межковых всегда скучно...» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 82].

Другой контекст посвящён детской комнате, куда вошли Анна с сопровождавшей её Долли:

«Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.

Услыхав голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным и нечистым выражением англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в дверь и тотчас же стала начала оправдываться, хотя Анна ни в чём не обвиняла её» [Л.Толстой, 1984, т. 8, с. 205-206].

Всё остальные 15 контекстов демонстрируют ощутимую ассоциативную связь ассоциативной доминанты с опорным словом. Эти контексты – по своему характеру – можно сгруппировать в несколько условных групп.

1) Наречие «странно» и прилагательное «странное» содержит оценку внешности A.A. Каренина со стороны Анны (2 контекста):

«Всё-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, – говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. – Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»

Ровно в двенадцать, когда Анна ещё сидела за письменным столом, дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый, причёсанный, с книгой вод мышкой, подошёл к ней» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 126];

«Зная его и зная, что выражение в эту минуту его чувств было бы несоответственно положению, он (А.А.Каренин – А.П.) старался удержать в себе всякое проявление жизни и потому не шевелился и не смотрел на неё. От этого-то и происходило то странное выражение мертвенности на его лице, которое так поразило Анну» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 308].

2) Прилагательное «странно, -ое» оказывается характеристикой возникшей ситуации (начальных этапов ухаживанья Вронского за Анной Карениной) с точки зрения а) знакомых Анны (8 ассоциатов) и б) самой Анны (2 ассоциата):

а) «В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена самым, по-видимому, простым событием, но его простое событие почему-то всем показалось странным. Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала...» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 86];

«Все переглянулись, ничего не сказав, и стали смотреть альбом Анны.

Ничего, не было ни необыкновенного, ни странного в том, что человек заехал к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и не вошёл; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 86];

б) «Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у неё в сердце» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 86];

«Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что человек заехал к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и не вошёл; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне» (там же).

3) Прилагательное «странное» характеризует отношения Анны с Вронским как бы со стороны последнего (8 ассоциатов):

«И он (Вронский – А.П.) испытал странное чувство, со времени его связи с Анною иногда находившее на него» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 205];

«Присутствие этого ребёнка всегда и неизменно вызывало во Вронском то странное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее время. Присутствие этого ребёнка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении – всё равно, что признаться в погибели» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 206-207];

«Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронский, вследствие того нового положения, в котором, он находился, был в странном заблуждении. Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о том, будут ли они приняты в общество, ещё не решён» [Л.Толстой 1984, т. 8, с. 106].

4) Наконец, в четвёртой группе ассоциатов (5 контекстов) прилагательное «странная, -ое» заключает в себе оценку самой Анны:

а) со стороны Алексея Вронского: «Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 210];

б) со стороны Долли (Дарьи Александровны Облонской, старшей сестры Кити):

«После обеда Анна пошла одеваться в свою комнату, и Долли пошла за ней. – Какая ты нынче странная! – сказала ей Долли» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 109];

«Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? – сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни» [Л.Толстой, 1984, т. 8, с. 317];

«Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.

– Я всё это знала, – сказала она. – И это меня нисколько не интересует.

– Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, – сказала Долли, с любопытством глядя на Анну. Она никогда не видела её в таком странном раздражённом состоянии» [Л.Толстой, 1984, т. 8, с. 360];

в) со стороны светских дам: «Разговор был очень приятный. Осуждали Карениных, жену и мужа.

– Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то странное,– говорила её приятельница» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 151].

Нетрудно придти к выводу, что слова с корнем «странн-» далеко не безразличны в обрисовке главной героини. Если же учесть, что эти слова значительно чаще встречаются не в прямой речи, а в авторском повествовании, то придётся признать, что они служат авторской оценке описываемых в романе событий и ситуаций.

Слова «странно», «странное» служат авторской оценке Анны и её чувств, переживаний и складывающихся вокруг неё ситуаций не только в пределах 40 слогов от собственного имени «Анна». Наблюдения над употреблением этих слов (странно, -ое и т.п.) убеждают, что они чаще всего соотносятся именно с Анной. Некоторую конкуренцию составил другой герой – Константин Лёвин – особенно во 2-м томе романа, но в целом слова этой группы («странно, -ое») имеют главным центром притяжения – Анну Каренину:

«Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею её довольно полное тело» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 78]; «И странно то, что хотя они (Анна и Вронский – А.П.) действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович…, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити» [т. 7, с. 92]; «Я не странная, но я дурная. Это бывает со мной. Мне всё хочется плакать. Это очень глупо, но это происходит, – сказала быстро Анна» [т. 7, с. 109-110]; «Она быстро встала и отстранилась от него. – Ни слова больше, – повторила она, и с странным для него (Вронского – А.П.) выражением холодного отчаяния на лице она (Анна – А.П.) рассталась с ним» [т. 7, с. 167]; «Когда она (Анна – А.П.) проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, была слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные грубые слова, и не могла представить себе того, что из этого выйдет [т. 7, с. 318-319]; «Я видела Вронского и не сказала ему. Ещё в ту самую минуту, как он уходил, я хотела воротить его и сказать ему, но раздумала, потому что было странно, почему я не сказала ему в первую минуту. Отчего я хотела и не сказала ему?» (внутренняя речь Анны [т. 7, с. 319]); «Ax, мне всё равно! – сказала она (Анна – А.П.). Губы её дрожали. И ему (Вронскому – А.П.) показалось, что глаза её со странною злобой смотрели на него из-под вуаля» [т. 7, с. 349]; «Вернувшись домой, Вронский нашёл у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовёт его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет» [т. 7, с. 392]; «Она (Анна – А.П.) держала в руках вязанье, но не вязала, а смотрела на него (Вронского – А.П.) странным, блестящим и недружелюбным взглядом» [т. 7, с. 395]; « Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексея, не правда ли?), Алексей не сказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил...» (бред Анны во время родильной горячки; т. 7, с. 454); «Вернувшись домой после трёх бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лёг ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной (Анне – А.П.) и перелил чрез ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью» [т. 7, с. 459]; « В числе этих всех невест, которые приходили ей на память, она (Долли – А.П.) вспомнила и свою милую Анну, подробности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также, чистая, стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что? «Ужасно странно», – проговорила она» [Л.Толстой, 1984, т. 8, с. 26]; «Не один придёт, а со вчерашнего обеда он не видал меня, – подумала она (Анна – А.П.), – не так придёт, чтоб я могла всё высказать ему, а придёт с Яшвиным». И вдруг ей пришла странная мысль: что, если он разлюбил её?» [т. 8, с. 119]; «Да, – сказал он (Вронский Анне – А.П.). – Письмо было такое странное. То Ани больна, то ты сама хотела приехать» [т. 8, с. 261]; «Лёвин не слыхал, о чём она (Анна – А.П.) говорила, перегнувшись к брату, но он был поражён переменой её выражения. Прежде столь прекрасное в своём спокойствии, её лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту» [т. 8, с. 294]; «Он (Лёвин – А.П.) слушал, говорил и всё время думал о ней, о её внутренней жизни, стараясь угадать её чувства. И, прежде так строго осуждавший её, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал её и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает её» [т. 8, с. 296]; «Анна, зачем, зачем?» – сказал он (Вронский – А.П.) после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в неё свою. Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная сила зла не позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не позволяли ей покориться» [т. 8, с. 801]; «Кто это?» – думала она, глядя в зеркало на воспалённое лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на неё. «Да это я», – вдруг поняла она...» [т. 8, с. 356]; «При взгляде на тендер и на рельсы под влиянием разговора с знакомым, с которым он (Вронский – А.П.) не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось ещё от неё, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, ещё полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжёлыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение как бы словами выговаривавшее то страшное слово – о том, что он раскается, – которое она во время ссоры сказала ему» [т. 8, с. 385].

Важно отметить, что по звуковой ассоциации со словами «странно, -ый, -ое» у Льва Толстого в «Анне Карениной» появляется ассоциат, если можно так выразиться, второго порядка – «страшно, -ый, -ое». Наблюдается то, что давно отмечалось психологами (первая реакция во многом предопределяет характер второй) и имело место в проводившемся нами эксперименте – развёртывание реакций по типу «строн – бром – слом»: Анна – странно – страшно (страх).

О том, что сделанное нами наблюдение отражает реалии «Анны Карениной», свидетельствует хотя бы то, что так же, как и слово «странно», слово «страшно» является атрибутом прежде всего самой Анны: «Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у неё в сердце» [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 86]; «Не вспоминая ни своих, ни его слов, она (Анна – А.П.) чувством поняла, что этот минутный разговор страшно сблизил их; и она была испугана и счастлива этим» [т. 7, с. 116]; «Он (А.А.Каренин – А.П.) впервые живо представил себе её (Анны – А.П.) личную жизнь, её мысли, её желания, и мысль, что у неё может и должна быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать её. Это была та пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу» [т. 7, с. 160]; «Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо её блестело ярким блеском; но блеск этот был не весёлый – он напоминал страшный блеск пожара среди тёмной ночи» [т. 7, с. 162]; «Она (Анна – А.П.), глядя на него (Вронского – А.П.), физически чувствовала своё унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишённое им жизни. Это тело, лишённое им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою своей давил её и сообщался ему» [т. 7, с. 166-167]; «Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, – прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только могла она найти в нём нехорошего, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была пред ним виновата» [т. 7, с. 211]; «Когда она думала о сыне и о его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по-старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном» [т. 7, с. 211]; «Для Бетси ещё рано», – подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из неё чёрную шляпу и столь знакомые уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» – подумала она. И ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло из этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с весёлым, сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет» [т. 7, с. 227-228]; «Она мучалась страхом за Вронского, но ещё более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа со знакомыми интонациями» [т. 7, с. 231]; «Вот оно, объяснение», – подумала она, и ей стало страшно» [т. 7, с. 236]; «Чем я неприлично вела себя?» – громко сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх» [т. 7, с. 286]; «Она не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала о том, правда ли то, что Вронский не убился» [т. 7, с. 286]; «Она взглянула на часы. Ещё оставалось три часа, и воспоминания подробностей последнего свидания зажгли ей кровь. «Боже мой, как светло! Это страшно, но я люблю видеть его лицо и люблю этот фантастический свет...» [т. 7, с. 287]; «Но, вспомнив, что ожидает её одну дома, если она не примет никакого решения, вспомнив этот страшный для неё и в воспоминании жест, когда она взялась обеими руками за волосы, она простилась и уехала» [т. 7, с. 335]; «Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишком важно для неё. – «И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик маленький с взъерошенною бородой и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там...» [т. 7, с. 399]; «И я от страха захотела проснуться, проснулась... но я проснулась во сне» [т. 7: 399]; «Я ещё не погибла, я не могу сказать, что всё кончено. Я – как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но ещё не кончено... и кончится страшно» [т. 7, с. 471]; «Воспоминание о зле, причинённом мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях» [Л.Толстой 1984 т. 8: 84]; «И вдруг ей пришла странная мысль: что, если он разлюбил её? И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всём она видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не дома, и то, что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились врознь, и то, что он даже теперь шёл к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз» [т. 8, с. 119]; «Ты смотришь на меня, – сказала она (Анна Долли Облонской – А.П.), – и думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну, и что ж! Стыдно признаться; но я... я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснёшься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!.. – сказала, она, с робкою улыбкой вопроса глядя на Долли» [т. 8, с. 200]; «Точно так же как прежде, одною любовью и привлекательностью она могла удержать его. И так же как прежде, занятиями днём и морфином по ночам она могла заглушать страшные мысли о том, что будет, если он разлюбит её» [т. 8, с. 259]; «К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным» [т. 8, с. 269]; «Ей вдруг стало стыдно за свой обман, но более всего страшно за то, как он примет её» [т. 8, с. 260]; «Смерть!» – подумала она. И такой ужас нашёл на неё, что она долго не могла понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той, которая догорела и потухла. ... И чтобы спастись от своего страха, она поспешно пошла в кабинет к нему» [т. 8, с. 353]; «Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях ещё до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил её. Старичок-мужичок с взлохмаченною бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на неё внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею, что-то страшное делает над ней [т. 8, с. 353-354]; «Уехал! Кончено!» – сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили её сердце. – «Нет, это не может быть!» – вскрикнула она и, перейдя комнату, крепко позвонила. Ей так страшно было теперь оставаться одной, что, не дожидаясь прихода человека, она пошла навстречу ему» [т. 8, с. 355]; «Она села и написала: «Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога, приезжай, мне страшно» [т. 8, с. 355]; «Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на меня. О чём он может с таким жаром рассказывать другому? – думала она, глядя на двух пешеходов» [т. 8, с. 362]; «И опять то надежда, то отчаяние по старым наболевшим местам стали растравлять раны её измученного, страшно трепетавшего сердца. Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется матери (не понимая её страданий) на своё положение, и как она войдёт в комнату, и что она скажет ему. То она думала о том, как жизнь могла бы быть ещё счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьётся её сердце» [т. 8, с. 867]; «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», – подумала Анна. И, вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери» [т. 8, с. 868].

Для Льва Толстого в «Анне Карениной» мотивы «страшного» и «странного» оказываются доминирующими в оценке главной героини и – что не менее важно – нераздельными, неразрывно друг с другом связанными. Можно привести целый ряд примеров, где лексические единицы, связанные с обозначением «странного» и «страшного», находятся в пределах одного и того же контекста (см., напр.: [Л.Толстой, 1984, т. 7, с. 86, 393; т. 8, с. 119, 385]).

Подобное переплетение мотивов «странного» и «страшного» хотя и не приобретает того доминирующего символического значения, как в случае с Анной Карениной, но имеет место при авторской характеристике и других персонажей романа и может претендовать на роль одного из толстовских «инструментов» проникновения в глубины человеческой психологии (как и на предыдущих страницах, выделим соответствующие лексические элементы подчёркиванием – А.П.), ср.:

а) об А.А. Каренине: «Он испытывал чувство человека, выдернувшего долго болевший зуб, когда после страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря ещё своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом. Это чувство испытал Алексей Александрович. Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; он чувствовал, что может опять жить и думать не об одной жене» [т. 7, с. 309];

б) о Кити Щербацкой: «Потом она вспомнила худую-худую фигуру Петрова с его длинною шеей, в его коричневом сюртуке; его редкие вьющиеся волосы, вопросительные, страшные в первое время для Кити голубые глаза и его болезненные старания казаться бодрым и оживлённым в её присутствии. ... Она вспоминала этот робкий умилённый взгляд, которым он смотрел на неё, и странное чувство сострадания и неловкости и потом сознания своей добродетельности, которое она испытывала при этом. Как всё это было хорошо!» [т. 7, с. 251-252];

в) о Константине Лёвине: «Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он ожидал. Ничего весёлого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и незаметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости, которое он испытывал, когда ребёнок чихнул» [т. 8: 816; см. также: т. 7, с. 388; т. 8, с. 70].

Буквально единичны обозначения страха, имеющие отношение к Алексею Вронскому, но завершение сюжетной линии «Анна – Вронский» тоже не обходится без переплетения мотивов «странного» и «страшного». Ещё раз процитируем соответствующий отрывок: «При взгляде на тендер и на рельсы под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось ещё от неё, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное, тело, ещё полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжёлыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение как бы словами выговаривавшее то страшное слово – о том, что он раскается, – которое она во время ссоры сказала ему» [Л.Толстой, 1984, т. 8, с. 385].

В свете обсуждаемой проблемы интерес вызывает ещё один (правда, чуть ли не единичный) ассоциат – ассоциат третьего порядка «струна», появляющийся в разговоре Стивы Облонского с Анною: «Его тихие успокоительные речи и улыбки действовали смягчающе успокоительно, как миндальное масло. И Анна скоро почувствовала это.

– Нет, Стива, – сказала она. – Я погибла, погибла! Хуже чем погибла. Я ещё не погибла, я не могу сказать, что всё кончено, напротив, я чувствую, что не кончено. Я – как натянутая струна (выделения наши – А.П.), которая должна лопнуть. Но ещё не кончено... и кончится страшно.

– Ничего, можно потихоньку спустить струну. Нет положения, из которого не было бы выхода.

– Я думала и думала. Только один...

Опять он понял по её испуганному взгляду, что этот один выход, по её мнению, есть смерть, и он не дал ей договорить» [т. 7, с. 471].

Из приведённого контекста следует, что существительное «струна» ассоциируется для Анны (а с ней – и для Толстого) с тем страшным и трагическим положением, в котором героиня оказалась. Уже в конце IV-ой части (гл. XXI), как видим, т. е. уже в середине романа появляется мотив возможной смерти, и жизнь представляется Анне в виде натянутой струны, которая должна порваться.

Развитие звуковых ассоциаций в романе может быть представлено линией: Анна – странно – страшно – струна, – а эта линия непосредственно связана с сюжетным развитием романа.

В терминах лингвопоэтики можно говорить об общем консонантном «корне» у триады «странно – страшно – струна». В качестве этого «корня» выступает квазиморфема СТРН, которую – в предлагаемом В.П.Григорьевым аналоге морфофонематической транскрипции [см.: В.П.Григорьев, 1979, с. 287] – можно было бы обозначить <СТР•Н->.

Напрашивается вопрос: отмечалась ли особая роль слов «странно,-ое, -ость» и «страшно,-ый,-ая» исследователями романа «Анна Каренина», исследователями толстовской поэтики? Приходится признать, что литературоведы – хотя и определяют «стиль» как «идейность формы» [А.В.Чичерин, 1968, с. 5] или как единство «художественных форм» с «идейным содержанием» [Г.Н.Поспелов, 1953, с. 217] – в целом прошли мимо указанных глубоко «идейных форм». Даже в наиболее психологичной – и потому наиболее близкой творческому методу Л.Н.Толстого книге В.Д. Днепрова «Искусство человековедения» мотивы страшного и странного в «Анне Карениной» и в творчестве Л.Н.Толстого практически остались незамеченными. Лишь однажды, говоря о странном чувстве омерзения, иногда со времени связи с Анною находившем на Вронского, литературовед называет соответствующее место у Толстого «одним из замечательных толстовских анализов бессознательного» и тут же – вероятно неосознанно – использует слово с корнем «страх/ш-»: «Бессознательное, содержание которого Вронский страшится уяснить (выделение наше – А.П.), давит на сознание, искажая его» [В.Д.Днепров, 1985, с. 78], – но о «странном» и «страшном» литературовед не говорит даже в связи с предложенным им выделением в лексике Л.Н.Толстого опорных, поэтических и гнездовых слов [см.: В.Д.Днепров, 1985, с. 119-120, 126 и др.].

Известна полемика по вопросу – остраняет ли (точнее – «остранняет» ли) Толстой явления изображаемой действительности? В противоположность В.Б.Шкловскому, в 1929 году поставившему этот вопрос и отвечавшему на него положительно [см.: В.Б.Шкловский, 1983], акад. В.В.Виноградов считает: «Лев Толстой разрушает условную функциональную семантику чувств, предметов и явлений, снимая с них покров слов, ставших бессодержательными ярлыками, обнажает именно ту сущность вещи, которая для Толстого не «только не представляет ничего странного (выделение наше – А.П.), но должна считаться единственно реальной и «простой», то есть не искажённой условностями, а адекватной «истине» данностью» [В.В.Виноградов, 1939, с. 162]. Заметим попутно, что, возражая против «словесной неуклюжести» термина «остранение», сходные соображения высказывает А.П.Скафтымов, когда говорит о том, что вещь должна предстать не в «странном», а в должном, с точки зрения Толстого, подлинном виде [А.П.Скафтымов, 1958, с. 278]. В споре об остранении или остраннении у Толстого особая роль в творчестве Л.Толстого самой этой группы слов – «странно,-ый,-ое» – литературоведами в целом осталась незамеченной.

Более внимательными оказались лингвисты. «Каждый раз, – пишет Л.И.Ерёмина, – когда речь идёт о трудно определимых, неясных для самого персонажа эмоционально-психических состояниях, в которых экспрессивно значима и для рассказчика (и тем самым для читателя) полуоткрытость, недосказанность, в тексте появляются слова-сигналы ситуации: что-то, почему-то, как-то, странно, вдруг и им подобные» [Л.И.Ерёмина, 1983, с. 109]. Следует согласиться с мнением, что слова-сигналы ситуации (а среди них – и слова группы «странно,-ый,-ое») в поэтике Льва Толстого оказываются «стилеобразующим фактором, важнейшим характерологическим элементом повествования, организующим центром образности, определяющим экспрессивную направленность текста, именно на них начинает ориентироваться всё повествование» [Л.И.Ерёмина, 1983, с. 109; см. также: Язык Л.Н.Толстого, 1979, с. 128]. Если учесть, что приведённое суждение – отнюдь не декларация и обосновано исследователем довольно убедительно, то нельзя не прийти к выводу, что осуществлённое нами на формальных (можно даже сказать – формалистических) основаниях исследование звуковой организации прозы и, в частности, выделение ассоциативных доминант выводит лингвиста на важнейшие характерологические элементы текста, на организующие центры его образности. Если к тому же учесть, что выделяемые нами ассоциативные доминанты «прочитываются» далеко не всеми читателями, обнаруживаются далеко не всеми специалистами по русской классическое литературе, то нетрудно предположить, что функционирование ассоциативных доминант в большей степени связано с подсознательными аспектами литературно-художественного творчества.

Ассоциативные доминанты – одно из самых ярких синтагматических фоносемантических средств, используемых в художественной прозе классиков. По отношению к их функционированию вполне справедливы замечания известных специалистов о том, что фоносемантические средства вообще, с одной стороны, характеризуются нечёткостью и размытостью семантики [А.П.Журавлёв, 1974, с. 82; В.П.Григорьев, 1977, с. 202], а с другой стороны – характеризуются огромной ролью прагматического компонента. Именно скрытый, неявный план функционирования ассоциативных доминант, вероятно, способствует тому магическому влиянию стиля Льва Толстого, о котором Владимир Набоков однажды заметил: «Толстого вы читаете потому, что просто не можете остановиться»…

 

 

Цитируемая литература

 

Виноградов В.В. О языке Толстого: (50-60-е годы) // Литературное наследство. Т. 35-36. Л.Н.Толстой. М., 1939. С. 116-220.

Григорьев В.П. Паронимия // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М., 1977. С. 186-239.

Григорьев В.П. Поэтика слова: На материале русской советской поэзии. – М.: Наука, 1979. 343 с.

Днепров В.Д. Искусство человековедения: Из художественного опыта Льва Толстого. – Л.: Сов. писатель, 1985. 288 с.

Ерёмина Л.И. Рождение образа: (О языке художественной прозы Льва Толстого). – М.: Наука,1983. 191 с. (Литературоведение и языкознание).

Журавлёв А.П. Фонетическое значение. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1974. 160 с.

Поспелов Г.Н. Творчество Н.В.Гоголя. – М.: Учпедгиз, 1953. 280 с.

Скафтымов А.П. Статьи о русской литературе. – Саратов: Кн. изд., 1958. 391 с.

Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 12-ти т. – М.: Правда, 1984. (Б-ка «Огонек»; Отечественная классика).

Чичерин А.В. Идеи и стиль: О природе поэтического слова. Изд. 2-е, доп. – М.: Сов. писатель, 1968. 374 с.

Шкловский В.Б. О теории прозы. – М.: Сов. писатель, 1983. 384 с.

Язык Л.Н.Толстого: Пособие по истории русского литературного языка / Кожин А.Н., Одинцов В.В., Еремина Л.И. и др.; под ред. А.Н.Кожина. – М.: Высш. школа, 1979. 240 с.